Личный блог Исраэля Эльдада

   Мой двор — моя крепость.
(парафраза на старую английскую хохму).

   Друг моего детства Гриша, с которым мы не виделись без малого сорок лет, стал писателем. Меня это немного удивило, поскольку в юности, он проявлял склонность к пластическим искусствам. Я не замечал за ним поползновений в область изящной словесности (Гриша рассказывает о нашей совместной попытке написать детективно-приключенческий роман, но я этого не помню). Тем не менее, с интересом прочитал его рассказы (в которых он упоминал и меня) и нашел их не только весьма любопытными и профессионально сделанными (это не дружеский комплемент). Гришины писания живо напомнили мне тот невообразимый котел, в котором я, гордый потомок Маккавеев и мудрецов-талмудистов, варился вместе с не менее гордыми потомками запорожских козакiв, беглых крепостных из российской глубинки, греческих негоциантов, итальянских карбонариев и немецких колонистов. Похлебка получилась горькая на вкус, острая на язык и скорая на руку.

   Двор на Молдаванке (микрокосм, в котором прошло наше с Гришей детство) напоминал неглубокий колодец (если смотреть сверху) с обязательной голубятней на крыше и деревом по фамилии железняк в углу днища. Под ним был стол, за которым детвора проводила дни летних каникул (играли в «дурака» девятку и кинга), а в теплые вечера на нем стоял патефон. Соседи лузгали семечки, мирно беседовали, слушали «Ицик от шойн хасене геат» «Красную розочку» и популярную в те времена песенку «Одесский порт». Плоды железняка использовались в качестве амуниции в бесконечных войнах с соседними дворами. Оружием служили полые стебли камыша и, неизвестно где доставаемые тонкие медные трубки.

   Дом №37 на Садиковской улице жил по своим неписаным законам. Пестрый этнический состав популяции не мешал, тем не менее, мирному сосуществованию семей и одиночек. Гвиров (богачей) в нашем дворе не было, однако помогали друг другу, чем могли. У дворнички Мотьки Мандриковой не было мужа, зато было два сына. Старший Шурец-огурец хулиганил и воровал. В шестнадцать лет получил «десятку» за убийство и исчез из поля зрения. Младший Толик был тихим любознательным мальчиком, хорошо учился и посещал математический кружок. Каждый праздник, соседи собирали деньги и покупали ему ботинки, пальто, костюмчик и несколько книг. Толик оправдал чаяния двора. Он закончил школу с медалью, поехал (на собранные соседями деньги) в Москву и поступил на физмат в МГУ, который (как мне потом стало известно) закончил с отличием.

   Каждая семья во дворе хранила в своем славянском шкафу «скелет» — семейную тайну, о которой знали все, но относились с уважением. В нашем зеркальном комоде лежал довоенный портрет моего дяди Сюни (Израиля), ушедшего на фронт двадцатилетним пацаном. Уже в эвакуации он закончил артиллерийское училище и погиб в феврале 1944 года под Кенигсбергом. Бабушка наотрез отказалась верить в то, что ее «меньшенького» уже нет на свете. До последней минуты она ждала, что вот-вот откроется дверь и Сюнечка будет стоять на пороге. Об этом знали все, но никто из соседей никогда не заводил при ней разговоров о войне (на фронте были почти все мужчины) или о своих погибших родственниках.

   Дед моего сверстника Вовы Кунина был талантливым художником и глубоко верующим христианином. Когда румыны вошли в Одессу, он спрятал свою жену-еврейку и маленькую дочку. Однажды, поругавшись со своей «половиной» «пан» Федор сдал ее властям, потом одумался и выкупил за большие деньги. Семья пережила войну. Маленькая дочка стала адвокатом, а внук Вова v дворовым отморозком, с рано пробудившимся либидо. Его тихую бабушку, мой дед презрительно называл «Хайка-православная» но с «паном» Федором охотно вел продолжительные беседы о религии (он еще успел поучиться в «хедере» и неплохо знал писание).

   Большая плотность населения и обилие характеров и темпераментов в одесских дворах могли, на всю творческую жизнь, обеспечить драматическим материалом Софокла, Эсхила с Эврипидом, да и Шекспиру еще перепали бы тройка-другая душераздирающих, слезокачательных сюжетов.

   Мой дед и старый Монос Столер (оба фронтовики, оба потеряли на войне сыновей) люто ненавидели друг друга. Причин этой ненависти никто не помнил (говорят, что casus belli была без спросу занятая бельевая веревка), но наши семьи находились в состоянии «холодной» войны, по сравнению с которой, вражда между Монтекки и Капулетти могла показаться легким недоразумением. Нет, драк не было. Иногда случались шумные словесные разборки в присутствии и при живом участии остальных соседей, но дальше этого дело не шло. Старики никогда не разговаривали и не здоровались. Однажды в Пирым (Пурим), бабушка послала меня с «шалахмунес» к Столерам. Традиционное угощение преподносили всем соседям, в том числе и гоям. Те, в свою очередь, угощали нас на христианскую Пасху куличами и «крашенками».

   Дочь Моноса Соня отвела меня на кухню, дала горсть конфет и сказала:

   — Только бы папа не увидел. А бабушке скажи спасибо и «гит йонтев (с праздником…)».

   Недели через две, я радостно сообщил вернувшемуся с работы деду о том, что Рива, жена Моноса, умерла. К моему удивлению, дед не обрадовался. Он как-то сразу потускнел, грузно опустился на стул и сказал:

   — Веселиться нечему, дурачок. А идише тохтер от гешторбн (еврейская дочь умерла).

   Затем встал, надорвал карман рубашки, взял меня за руку и мы поднялись к Столерам на второй этаж.

   Дверь была открыта. Рива лежала на столе посреди комнаты, накрытая белой простыней и обставленная зажженными свечами. В углу старый еврей что-то бубнил на непонятном языке . Монос сидел на полу. При виде деда, он поднялся и стал против него в (как мне казалось) боксерскую стойку. Два непримиримых врага бросили друг на друга тяжелый взгляд, …обнялись и заплакали. С тех пор я не способен питать к еврею непримиримую вражду. Ведь любая ненависть, даже самая лютая, кончается у нашего, чувствительного до чужого горя, племени объятиями и слезами сопереживания.

   Социальный состав обитателей нашего двора был не менее пестрым, чем этнический. В одном парадном жили участковый милиционер Равиль Хаджибеков и бывший вор в законе Мотька Гельфанд. На одном этаже мирно сосуществовали бывший капитан МГБ дядя Петя Козлов, уволенный из «органов» за пьянство, и репрессированный учитель Павел Сергеич Никитин. Парикмахеры, работники торговли и совслужащие составляли интеллигентскую прослойку. Шофера, мясники, строители, маляры и простые заводские работяги играли роль широких народных масс, а проститутка Сонька Блюм, уркаган Шурец-огурец, дворовой сумасшедший Фима Хнёк и безнадежный алкаш Костя Перепопандопуло v деклассированные элементы v дополняли общественный пейзаж дома №37 по улице Садиковской. Были еще Жора-испанец, привезенный в СССР в 1939 году из осажденного Мадрида, чешка Марженка, неизвестно как оказавшаяся в Одессе и армянин-репатриант Аракел, уроженец турецкого Измира. Голос каждого уверенно звучал в дворовом хоре и органично вливался в кантату будней.

   Мы, дети, очень неохотно выходили за массивные деревянные ворота нашего двора. Там, снаружи, царили законы улицы, требующие осторожности и грубой физической силы. По Молдаванке бродил вечно пьяный городской сумасшедший «Мишка режет кабана» которым пугали малышей. Двор был для нас «башней стражи». Во всяком случае, я чувствовал себя там вполне защищенным и не боялся Валерки-бугая, моего личного врага из соседнего дома №35 или жлобов с параллельной улицы Южной, населенной, в основном, украинцами.

   А за закрытой «брамой» жизнь была не только безопасной, но и интересной. Вооружившись самодельными ружьями и пистолетами, со второго этажа деревянной галереи, мы защищали Одессу от фашистов. В свободное от военных действий время, я усаживал детвору за стол под железняком и, своими словами, пересказывал им «Испанскую Балладу» которую выкрал из семейного книжного шкафа и «проглотил» укрывшись с головой одеялом, при свете карманного фонаря. Эти «бобе майсес (так их называла мама)» принесли мне славу всезнайки и непроходимого фантазера.

   Неутомимый Павел Сергеич задумал поставить спектакль (Золушка) силами дворовой детворы. Целый месяц мы усердно трудились над построением сцены, изготовлением декораций и разучиванием текста. Когда наступило время распределения ролей, никто не хотел быть принцем. Пришлось мне…

   Театр и другие благородные занятия были забыты в тот самый момент, когда во дворе появился самодельный теннисный стол. Мы все немедленно обзавелись китайскими шариками, обклеили резиной самодельные ракетки и уселись вокруг стола, терпеливо ожидая своей очереди. Проигравший вылетал. Я долго в игре не задерживался, но мой двоюродный брат Борик выигрывал у всех и, иногда, позволял мне поиграть вместо него.

   Жизнь в закрытом пространстве необычайно развивает воображение. Сидя под железняком, я мог описать Трафальгарское сражение или битву в Фермопильском ущелье (спасибо, Гриша) в мельчайших подробностях. Мою аудиторию, почему-то, интересовали такие пустяки, как длина подзорной трубы адмирала Нельсона или цвет султана на шлеме царя Леонида. Тагир Хаджибеков, например, требовал подробного описания боевой раскраски Чингачгука v Большого Змея, а дворовая красавица Беба Кругляк просила назвать ткани, из которых были сшиты наряды безобразной герцогини Маргариты «губошлеп». Я не отказывал никому и, с лихвой, удовлетворял любопытство каждого.

   Агорафобия была характерным качеством детей молдаванских дворов. Мы росли в замкнутом мире и боялись открытых пространств, чреватых для нас опасностью и неприятными сюрпризами. Это свойство евреи, как мне кажется, унаследовали от своих далеких предков, страдавших от избытка религиозного рвения у крестоносцев и разгула недовольной черни. Добросердечный венецианский дож, в шестнадцатом веке, решил защитить своих евреев. Для этой цели, он переселил их в квартал Гетто (пушечный двор), обнес его высокой стеной и у ворот поставил стражу. Переселенцы были счастливы в своем мирке. У них была полная религиозная и административная автономия, а, в случае необходимости, можно было подняться на стену и бросать булыжники на головы разъяренной толпы. С другой стороны, иной Шейлок, пришедший на Риальто по своим коммерческим делам, мог напороться на насмешки и оскорбления остальных купцов, а черноокая красавица-дочь могла заприметить статного молодца-христианина. Тодга, плакали денежки и конец прочной еврейской семье.

   Очевидно, я был авантюристом от рождения. Двор не мог долго удерживать меня потому, что глаз требовал новых картин, а душа v новых впечатлений. Однажды (восьми лет отроду) я вышел за ворота и, убедившись в том, что на пути нет Валерки-бугая, пошел на остановку трамвая №5 на соседней улице Коллонтаевской. Уселся у окна, в конце вагона и не привлекал внимания. Тридцати копеек на билет у меня не было, но, к счастью, трамвай был без кондуктора и я, без приключений, доехал до конечной остановки.

   Для восьмилетнего пацана, сорокаминутная поездка в Аркадию была кругосветным путешествием. Насмотревшись на морской простор и всласть накупавшись, я вернулся домой. Моего отсутствия никто не заметил. У меня хватило ума никому об этом не рассказывать, но аркадийский анабазис имел далеко идущие последствия. Осмелев, я совершил пешие экспедиции в парк Ильича, в Дюковский сад, на территории которого размещалась выставка достижений народного хозяйства и в, пользующееся дурной славой, предместье Бугаевка. Посетил Кривую балку, забирался на Чумку, ездил на электричке в Кишинев, а потом взял… и уехал в Израиль.

   Тридцать лет не вспоминал мой двор и его обитателей. Иногда, на Бодварке, в Нью-Йорке, мне встречались дети бывших соседей, но ничего общего с ними я не нашел. Мои дети говорили на иврите, а их v на английском.

   Безупречный иврит и благоприобретенные ухватки коренного израильтянина позволяли мне думать о том, что наследственная агорафобия и «синдром Гетто» — это не про меня. Но вот, появился Гриша и своими рассказами, за уши вернул меня на Садиковскую №37.

   История эта, где главным героем является Иннокентий Юрьевич Моргунов, которого все домашние, включая детей, друзья и даже подчиненные называли не иначе, как Кеша, имеет свои истоки в начале далеких девяностых, уже ушедшего в лета прошлого столетия, на заре становления нашего молодого государства.

   Кеша был достаточно известным в городе человеком, поскольку возглавлял небольшое, но крайне нужное предприятие «Информсервис», которое осуществляло ремонт и наладку вычислительной техники, а также стремительно входящих в повседневную жизнь компьютеров. В свободное от работы время Иннокентий Юрьевич занимался литературным трудом, написав и издав с десяток художественным книг, героями которых были его многочисленные друзья, а по субботам, в сложившемся за многие годы узком кругу, за бутылочкой — другой хорошего коньяку, он любил расписать пульку.

   Вот в один из таких субботних вечеров, давний партнер Моргунова по преферансу, Александр Борисович Барбутов, работавший управляющим банка, клиентом которого Иннокентий Юрьевич был с первого дня своего директорствования, неожиданно завел за столом разговор о денежных ресурсах, являющихся кровеносной системой экономики страны.

   — Так вот, друзья, с целью повышения эффективности своей работы, — разглагольствовал Барбутов, — мы решили акционировать свой банк. Есть уверенность в том, что это будет банк будущего с громадными активами и те, кто сегодня вложит в нас деньги, в перспективе сумеют получить солидные дивиденды и обеспечить свою старость. У Вас всех есть редчайшая возможность приобрести у нас простые и даже привилегированные акции. Начиная это дело, мы даже придумали нашему банку новое название. Теперь он будет называться «Укршмоцбанк», или же Украинский широкомасштабный общедоступный центральный банк, — закончил Александр Борисович свою развесистую тираду.

   Над столом повисла продолжительная пауза. Компания словно забыла о том, что расписывает «ленинградку» по десять центов за вист, требующую изрядного внимания.

   — Так что друзья, торопитесь, несите свои денежки в «Укршмоцбанк» и покупайте акции, тем самым закладывая фундамент в экономику страны и обеспечивая себе будущее и своим детям, — стал развивать тему Барбутов.

   — А ты, Кеша, — обратился он к Моргунову, — мог бы и чиркнуть статью в городскую газету. Ведь чем больше будет у нас акционеров, тем богаче будет банк…

   На следующий день Кеша сидел дома в своем любимом кресле за журнальным столиком и вращал стоящий на нем глобус, размышляя над вчерашним разговором. В денежных делах он был человеком крайне осторожным и слабо верил в финансовое чудо своей страны путем ее капитализации и возврате с рельсов марксистско-ленинской экономической модели на проверенную жизнью экономику Адама Смитта. И акции в банке Барбутова, пусть они трижды привилегированные, никогда бы в жизни не купил, если бы не одно «НО».

   Год назад Барбутов помог издать ему новую книгу, достав для этого весьма солидную сумму при помощи страховой компании «Парадиз», с директором которой, Геннадием Гендлиным, тот успешно сотрудничал вот уже много лет.

   Вот почему, будучи человеком, жизненным кредо которого было на добро отвечать добром, Кеша на призыв друга прибрести акции, на сей раз посмотрел на ситуацию слегка под другим углом.

   Поделившись своими раздумьями с женой, он заявил ей, что решил прикупить немного акций.

   — А на какие шиши? — всплеснула руками Наталья Петровна. — Ты что же, мало в карты своим дружкам проигрываешь? Нашел еще и новую забаву?

   Если бы Кеша в тот момент послушал бы свою любимую жену, то рассказ этот наверняка бы не был написан, за отсутствием сюжета.

   Но Моргунов строго посмотрел на свою верную подругу и щелкнул кнопкой, расположенной на подставке глобуса. Из торца подставки выскочил небольшой ящичек, из которого Кеша извлек пачку долларов в сумме двух с половиной тысяч, хранящихся на очередной отпуск.

   — А как же Анталия? — тоскливо проговорила Наталья Петровна.

   Моргунов слегка крутанул сферу глобуса.

   — Заработаем на акциях дивиденды и махнем на другой конец «шарика», скажем в Полинезию. Недаром еще век назад ее облюбовали французские импрессионисты. Гоген так вообще на Таити с островитянками сожительствовал. А природа там какая? Говорят, что самый сказочный, райский остров — это Бора-Бора, самый, что ни на есть фешенебельный курорт. Вот туда то мы и крутанем через пару-тройку лет. Надоели мне эти Анталия и Хургада…

   … Шли годы. Ежегодно Моргунов получал из столицы, где находился головной офис Публичного акционерного товарищества «Укршмоцбанк» заказное письмо с приглашением принять участие в общих сборах акционеров. В письме приводились также основные показатели финансово-хозяйственной деятельности «Укршмоцбанка» за истекший период, судя по которым можно было сделать вывод о том, что банк развивается весьма динамично. Да и сами сборы проводились в самых шикарных гостинично-ресторанных комплексах различных городов страны.

   Предприятие же Моргунова, имеющее государственную форму собственности из-за мощной конкуренции со стороны частных структур постепенно хирело. И как бы не хотелось Кеше хоть разок побывать на этих сборах, финансовое положение его «Информсервиса» такой возможности не представляло. Да и здоровье Кеши, возраст которого приближался к пенсионному, оставляло желать лучшего. Кто бы мог подумать, что он, в прошлом десятиборец и боксер из-за боли в коленных суставах, получит инвалидность и с трудом сможет дойти до того же почтового отделения, чтобы получить заказное письмо из банка.

   Истинное же положение вещей, касательно его акций, не поехав на сборы, узнать было негде и не у кого. Кеша было пытался допытаться о своих перспективах у Барбутова, но тот туманно ответил, что львиную долю активов сожрали инфляция и дефолт девяносто восьмого года, а потом и сам вскоре уехал на ПМЖ в Израиль. Как-то в редакции одной из газет, Моргунов завел разговор на эту тему с главным редактором Мартыном Мартыновичем Сухоруковым. Тот внимательно выслушал его сентенции и покачал головой.

   — Что тебе сказать, не ты один такой, Кеша. Вот мы сейчас разбираем дело кредитного союза «Возрождение». Насобирали они у людей под высокий процент без малого шестьдесят миллионов долларов, да и лопнули на ровном месте. И где денежки, — никто не знает, как сквозь песок ушли. Да что говорить, ведь и я, старый дурак, на этом погорел. Отнес этим проходимцам «червонец зелени», как Буратино на поле чудес, два месяца получал процент и … «ау фидерзейн». Такова, видимо, планида нашего народа, переживающего затянувшуюся стадию начального капитализма…

   После этих событий, Кеша постепенно потерял всякий интерес к своим акциям.

   … Прошло, пролетело как мгновенье, двадцать лет, как Иннокентий Юрьевич Моргунов стал акционером «Укршмоцбанка». Акционером крупнейшего банка страны! А это тебе, читатель, не фунт изюма. Было субботнее утро, Кеша по обыкновению смотрел выпуск теленовостей, когда жена его, Наталья Петровна пришла из магазина и вместе со свежими газетами принесла ему почтовое уведомление, валявшееся вот уже несколько дней в их почтовом ящике.

   Кеша, который ожидал денежный перевод от одной из столичных газет, где была опубликована его большая статья, быстро оделся, прихватил с собой паспорт и в приподнятом настроении пошел на почту.

   Однако, вместо долгожданного гонорара ему вручили заказное письмо из «Укршмоцбанка».

   — Опять этот банк, — подумал Кеша и помрачнел.

   Вскрыв дома конверт, Моргунов прочитал, что приглашается в столицу на сбор акционеров, который состоится в гостинично-ресторанном комплексе «Казацкий Стан». ВАТ «Укршмоцбанк» рапортовал ему, Кеше, что численность работников банка достигла 9 тыс. человек, а активы — 41,6 миллиарда гривен. И хоть прибыль по сравнению с предыдущим периодом существенно снизилась, тем не менее выглядела весьма внушительно и составляла 29 миллионов.

   Но самое удивительное в письме было то, что правление банка впервые решило выплатить держателям акций дивиденды. И что самое главное, сообщались реквизиты ответственного должностного лица, отвечающего за работу с акционерами.

   — Вот он, момент истины! — потрясал письмом Кеша перед изумленной Натальей Петровной.

   — Виват Полинезия! Да здравствует Бора-Бора!

   Дождавшись понедельника, Иннокентий Юрьевич с нетерпеньем набрал контактный телефон того самого должностного лица в столичном офисе банка.

   То, что потом услышал Моргунов, повергло его в состояние полнейшего замешательства. Оказывается, он, Моргунов, являлся держателем целой сотни акций, стоимостью, ты не поверишь, читатель, аж десять копеек (!) каждая, на общую сумму десять гривен (!).

   — А какую же, примерно, сумму составит ожидаемый дивиденд? — дрожащим голосом спросил он свою собеседницу.

   — Из расчета, где-то половина процента, — ответил бесстрастный женский голос на другом конце провода.

   — Это что же, всего пять копеек? — уточнил совсем ошалевший Кеша, быстро произведя в уме нехитрые арифметические расчеты.

   — Где-то так, — подтвердила терпеливая банковская служащая.

   — Так на какой хрен мне эти акции, — не унимался вконец расстроившийся Иннокентий Юрьевич.

   — Могу я как-то от них избавиться, чтобы Вы меня в дальнейшем не тревожили. Ну, скажем, подарить их Вам, или продать?

   — Вообще-то у нас есть одна женщина, скупающая акции по 57 копеек за штуку, — сказала должностная дама, отвечающая за работу с акционерами и назвала адрес в одном небольшом украинском городке.

   Конечно же, у Иннокентия Юрьевича по жизни было достаточно всего такого разного, но столь откровенного надувательства по отношению к своей персоне он и предположить не мог.

   Оказывается, что подобные явления происходили вокруг него сплошь и рядом, чуть ли не на каждом шагу.

   Его одноклассники, Юра и Валентина, с которыми Моргунов поддерживал приятельские отношения и по сей день, прожившие всю жизнь на пятом этаже «хрущевки», решили к старости лет приобрести себе при помощи детей хорошую квартиру и инвестировали строительство нового многоквартирного дома недалеко от моря. Однако, строительный трест, собрав деньги, лопнул, так и не приступив к строительству, оставив их, что называется, у разбитого корыта, без квартиры и без денег.

   Регулярно, по воскресеньям с Кешей ходил в парную его сосед, крепкий 92-х летний старик, дядя Костя. Он прошел всю войну, о чем свидетельствовали четыре ордена Боевого Красного Знамени, которые украшали его грудь по праздникам, дослужился до полковника, а после выхода на пенсию довольно долго работал директором военного завода.

   — Да что там, твой банк, — говорил он Кеше, охаживавшем веником в парной дядю Костю, — вот я свои ваучеры в процессе приватизации вложил в акции крупнейшего в стране предприятия оборонного комплекса, без которого, как я полагал, немыслимо существование вооруженных сил страны. И где сейчас это предприятие? И где мои акции и кому они сейчас нужны? — вопрошал он и вопрос его повисал в жарком воздухе парной.

   — Сталина на них нет, — убежденно продолжал дядя Костя.

   — Вот кто бы навел в стране порядок! Отправил бы всю эту нечисть, это высокопоставленное ворье на рудники заниматься полезным для страны делом. Глядишь, народ вздохнул бы, да и сразу же стал бы жить лучше.

   К Сталину у Моргунова было свое, не вполне определенное отношение.

   — Чтобы понять до конца эту личность, — считал Кеша, — надо было бы открыть все секретные архивы того времени. При случае, он мог бы на эту тему, да еще и с таким оппонентом, как дядя Костя горячо подискутировать, но сейчас решил благоразумно промолчать…

   … В отличие от дяди Кости, Кеша, все же был человеком творческим, а потому решил он написать письмо в «Укршмоцбанк» и не кому-нибудь, а самому председателю правления, Владиславу Борисовичу Монькину, для того, чтобы передать ему в дар окончательно переставшие интересовать Кешу его сто акций, стоимостью в десять копеек каждая. Жена его, Наталья Петровна, узнав об этом, подсказала ему весьма оригинальную идею. Дело в том, что на их журнальном столике вот уже несколько месяцев лежала изрядно поднадоевшая ей весьма пухлая папка с готовым к печати оригинал-макетом новой Кешиной книги, на которую он никак не мог найти весьма приличную сумму.

   — Вот возьми да и попроси у этого Монькина, пусть он оплатит тебе типографский счет, в порядке, так сказать, спонсорской помощи. Ведь как-никак ты у них постоянный клиент вот уже сколько лет, да и опять же акционер, будь они неладны, да и к тому же ты состоишь и в Союзе писателей и в Союзе журналистов…

   И хотя в тираде Натальи Петровны слово «акционер» звучало, как матерное, сама идея Кеше понравилась…

   Сказано — сделано, и заказное письмо с уведомлением ушло в столицу.

   Прошел месяц и Кеша совсем уже было позабыл об этом письме, как однажды вечером в понедельник раздался междугородний телефонный звонок и приятный женский голос удостоверившись в том, что говорит именно с Кешей, заявил, что сейчас с ним будет беседовать председатель правления «Укршмоцбанка» Владислав Борисович Монькин.

   — Добрый вечер, Иннокентий Юрьевич, — засвидетельствовал ему свое почтение на другом конце провода, довольно приятный, располагающий к общению баритон.

   Далее Монькин сообщил Кеше, что принять в дар его акции не может в силу целого ряда технических причин и уже тем более не может оплатить счет за печатание книги. Потому, как банк находится в условиях кризиса в тяжелейшем экономическом положении и сейчас учитывается каждая копеечка.

   Кеша только-только хотел было возразить своему столичному сановному собеседнику, как мол его слова соизмеряются с основными показателями финансово-хозяйственной деятельности банка, черным — по белому напечатанные в лежащем перед ним письме, как Владислав Борисович новым поворотом разговора и вовсе спутал его, Кешины мысли.

   — Тем не менее, — вещал ему Монькин, несмотря на наше тяжелейшее экономическое положение, я готов оказать лично Вам небольшую материальную помощь, — и он назвал сумму.

   — Для этого Вы должны отослать мне свое заявление и указать свой расчетный счет в банке.

   Кеша пробурчал в ответ слова благодарности и пообещал Монькину передать с оказией пару своих последних книг.

   Какой никакой, а компромисс был достигнут. И хотя денег этих едва бы хватило на то, чтобы рассчитаться за набор, верстку и техническую редакцию книги, жена его опять блеснула мудростью, резюмировав ситуацию:

   — С поганой овцы — хоть шерсти клок !

   На том и порешили и Кеша незамедлительно отправил электронной почтой на Е-mail г-на Монькина свое заявление на получение материальной помощи.

   Правда, тут он немножко схитрил, не указав, как было оговорено, конкретную сумму, а попросил посильную материальную помощь, в надежде, что банкир в последний момент может дрогнуть, и слегка расщедриться.

   Своего расчетного счета в «Укршмоцбанке» Кеша не имел, а потому попросил, блеснув эрудицией, перечислить деньги на его имя в местное отделение банка по системе SOFT или Western Union.

   Прошло недели три и Иннокентий Юрьевич попытался осторожно выяснить у секретарш Монькина — Ванды и Линды, почему так долго не решается обговоренный вопрос (о том, чтобы связаться с Владиславом Борисовичем лично, не могло быть и речи в силу его постоянной занятости).

   Ванда и Линда, гордо именовавшие себя не секретаршами, а советниками председателя правления, под разными предлогами уклонялись от разговора, а потом и вовсе стали бесцеремонно бросать трубку, услышав его голос, пока до Кеши не дошло, что его самым наглым образом кинули. (На хамство же Ванды и Линды Кеша не обижался, так как был уверен в том, что они являются, если не фаворитками Монькина, то женами его влиятельных друзей и в силу этого обстоятельства испытывал к Монькину даже определенную жалость).

   И в это время из «Укршмоцбанка» ему приходит очередное, теперь уже персональное письмо, в котором сообщается о том, что по его акциями начислен дивиденд в размере 6,8 коп. (шести целых и восьми десятых копейки!), которые он может лично получить в течение двух месяцев, привезя с собой целый ворох различных справок, заверенных у нотариуса.

   По самым скромным подсчетам только нотариус обошелся бы Кеше не менее двухсот гривен!

   И Кеша впервые задумался над тем, а не сошло ли с ума все правление «Укршмоцбанка» вместе с его необязательным председателем…

   … На очередное Кешино заказное с уведомлением, страстное и возмущенное письмо ответ пришел на удивление быстро.

   Начальник Департамента коммуникаций и корпоративной идентичности банка Алла Столярова сухо отвечала, что акции в дар они принять не могут, а материальную помощь выплатить невозможно из-за отсутствия средств.

   И вообще, сообщалось далее, с такого-то числа «Укршмоцбанк» поглощен путем слияния французским банком «Жонар» и председателем правления банка стал месье Жюль Волллар, а господин Монькин переведен на должность его старшего советника.

   Так что, фенита ля комедия, дорогой товарищ Моргунов, читалось между строк в ее ответе.

   Однако, Иннокентий Юрьевич немного поразмыслив над стремительно закружившим его калейдоскопом событий, решил написать письмо и новому председателю правления объединенного банка «Жонар», французу Жюлю Воллару.

   — А что, — сказал он жене, покрутившей ему в ответ пальцем у виска, — будем рассматривать это письмо, как своего рода тест и посмотрим, что ответит мне представитель ведущей страны Евросоюза.

   Ведь стремится же туда наш народ, ведомый правительством. А интересно ведь, хотя бы приблизительно знать, что же нас в этом Евросоюзе ждет?

   Правда, определенный оптимизм вселяет все же то обстоятельство, что даже далекая и загадочная, ныне процветающая Полинезия со сказочным островом Бора-Бора, до которого так и не сумел добраться наш герой, также ведь когда-то, кажется, была под патронатом той же Франции?